Раннее утро началось с петушиной переклички. Застрекотали моторчики на велосипедах. Это отец с соседом поехали на рыбалку.
На крыльцо вышла старушка, худая и морщинистая Евдокия Филипповна жила рядом с семьёй Воробьёвых в маленькой комнатке. Летом по утрам она появлялась во дворе в майке и синих штанах и вытряхивала свои вещи. Трясёт долго, по часу. И столько же она ругается на всё и всех, на советскую власть тоже. Голос старческий, скрипучий.
— Ну, завела Филипповна шарманку, видно, фамилию свою хочет оправдать, — говорила мама, входя в комнату. А фамилия у неё была Собакина. Лишь Досифей Григорьевич Воробьев находил с ней общий язык. Делал это мягко, без раздражения, и она его слушалась. Семья Воробьёвых её опекала, сыновья Игорь и Шурик носили ей воду из колонки, дрова, уголь из её сарая, но в комнату к себе она никого не пускала. Все соседи Филипповну жалели, старались угостить, но она ничего не брала.
— Живёт на чаю, весь день только чай пьёт, — говорила мама. Но из погреба, где она ставила горшки с кислым молоком, всегда кто-то подъедал сверху пенку, которая образуется после закваски молока.
— Наверно, у нас в погребе крыса завелась, отец, надо капкан поставить, — сказала как-то мама, вылезая из подвала. Но обошлось без капкана. Вскоре Филипповна попалась, когда снимала вершки с молока из горшков. Мать поругалась на неё и... стала ей наливать кружку парного молока. Однажды мама попросила отнести Филипповне горшочек с кислым молоком.
— Кто там? — отозвалась Филипповна.
— Я принесла вам молоко.
— Поставь сюда, — властным голосом сказала она, указав мне на свободный уголок стола. Весь стол был заставлен разной посудой, флаконами, я увидела красивую стеклянную керосиновую лампу, старинные бокалы и чашки с блюдцами. У нас таких никогда не было. Рядом с изящными большими часами, которые не тикали, висела дореволюционная фотография. На снимке угадывался наш дом и на его фоне молодая женщина в богатых одеяниях, белых перчатках с ребёнком на руках. Под часами стоял плетёный сундучок под большим замоком. В комнате стоял полумрак, в углах висела паутина, окно была занавешено клетчатым платком поверх красивой старой занавески.
— Это я такой была тогда, — поясняет старушка, — и весь особняк принадлежал нашей дворянской семье.
Вот откуда у неё, оказывается, презрение к обитателям дома. Одно дело — простор и роскошь, и совсем другое — ютиться остаток жизни в каморке, которую раньше занимала её прислуга. Немудрено, что она превратилась из воспитанницы Института благородных девиц Евдокии в нелюдимую Филипповну. Когда приезжала моя двоюродная сестра Тамара из Подмосковья, Филипповна к вечеру выходила во двор и читала наизусть
нам стихи Пушкина и Лермонтова.
— Белеет парус одинокий в тумане моря голубом...
Мы все садились вокруг Филипповны и внимательно слушали. Она показывала нам фото красивой девушки в шляпке. Нам не верилось, что это Филипповна, которая сразу преображалась, когда читала стихи, оживлялась, куда-то девалось её недовольное выражение лица, оно как будто озарялось внутренним светом:
— У Лукоморья дуб зелёный, златая цепь на дубе том...
Мы видели этот дуб с золотой цепью, кота, мы погружались в мир сказки.
— У врат обители святой стоял просящий подаянья, бедняк иссохший, чуть живой от глада жажды и страданья... — дочитав стих, Филипповна незаметно смахивала слёзы, они стояли у неё в глазах.
Старушка грустила о чём-то своём, а мы сидели, хлюпали носами, нам было жаль обманутого нищего старика из стихотворения. Вот так нас Филипповна знакомила с Пушкиным и Лермонтовым.
Н. КОРОБЕЙНИКОВА.
